[vuka]

Вильгельм ГАУФ

ХАРЧЕВНЯ В ШПЕССАРТЕ

ХОЛОДНОЕ СЕРДЦЕ
Часть первая

Кому доведется побывать в Швабии, пусть непременно заглянет и в
Шварцвальд, — но не ради леса, хотя такого несметного числа рослых могучих
елей в других местах, верно, и не сыщешь, а ради тамошних жителей, которые
удивительно не похожи на всех прочих людей в округе. Они выше обычного
роста, широки в плечах и обладают недюжинной силой, как будто живительный
аромат, по утрам источаемый елями, с юных лет наделил их более свободным
дыханием, более зорким взглядом и более твердым, хотя и суровым, духом,
нежели обитателей речных долин и равнины. Не только ростом и сложением, но
также обычаями своими и одеждой отличаются они от тех, кто живет за
пределами этого горного края. Особенно нарядны жители баденского
Шварцвальда: мужчины носят окладистую бороду, какою их наградила природа,
а их черные куртки, широченные сборчатые шаровары, красные чулки и
островерхие шляпы с большими плоскими полями придают им вид слегка
причудливый, зато внушительный и достойный. В тех местах большинство людей
занимается стекольным промыслом, делают они также часы, которые расходятся
по всему свету.
В другой части Шварцвальда живут люди того же племени, однако иное
занятие породило у них иные нравы и привычки, чем у стекловаров. Они
промышляют лесом: валят и обтесывают ели, сплавляют их по Нагольду в
верховья Неккара, а из Неккара — вниз по Рейну, до самой Голландии; и тем,
кто живет у моря, примелькались шварцвальдцы с их длинными плотами; они
останавливаются на всех речных пристанях и с важностью ожидают, не купят
ли у них бревна и доски; но самые толстые и длинные бревна они продают за
хорошие деньги «мингерам», которые строят из них корабли. Люди эти
привыкли к суровой кочевой жизни. Спускаться на плотах по течению рек для
них истинная радость, возвращаться по берегу пешком — истинная мука.
Потому-то их праздничный наряд так отличен от наряда стекловаров из другой
части Шварпвальда. Они носят куртки из темной парусины; на широкой груди —
зеленые помочи шириной в ладонь, штаны черной кожи, из кармана которых,
как знак отличия, торчит латунный складной метр; однако их красу и
гордость составляют сапоги, — должно быть, больше нигде на свете не носят
таких огромных сапог, их можно натянуть на две пяди выше колена, и
плотовщики свободно шагают в этих сапогах по воде глубиной в три фута, не
промочивши ног.
Еще совсем недавно жители здешних мест верили в лесных духов, и
только в последние годы удалось отвратить их от этого глупого суеверия. Но
любопытно, что и лесные духи, согласно легенде обитавшие в Шварцвальде,
тоже разнились между собой в одежде. Так, например, уверяли, что
Стеклянный Человечек, добрый дух ростом в три с половиной фута, всегда
является людям в островерхой шляпе с большими плоскими полями, в курточке
и шароварах и в красных чулочках. А вот Голландец Михель, который бродит в
другой части леса, сказывают, огромный широкоплечий детина в одежде
плотовщика, и многие люди, якобы видевшие его, твердят, что не хотели бы
из своего кармана платить за телят, чья кожа пошла ему на сапоги. «Уж
такие высокие, что обыкновенный человек уйдет в них по горло», — уверяли
они и божились, что нисколько не преувеличивают.
Вот с этими-то лесными духами, говорят, и приключилась у одного парня
из Шварпвальда история, которую я хочу вам рассказать.
Жила некогда в Шварпвальде вдова — Барбара Мункиха; муж ее был
угольщик, и после его смерти она исподволь готовила их шестнадцатилетнего
сына к тому же ремеслу. Юный Петер Мунк, рослый статный малый, безропотно
просиживал всю неделю у дымящейся угольной ямы, потому что видел, что и
отец его делал то же самое; затем, прямо как был, чумазый и закопченный,
сущее пугало, спускался вниз, в ближний город, чтобы продать свой уголь.
Но занятие угольщика таково, что у него остается много свободного времени
для размышлений о себе и о других; и когда Петер Мунк сидел у своего
костра, мрачные деревья вокруг и глубокая лесная тишина наполняли его
сердце смутной тоской, вызывая слезы. Что-то печалило, что-то злило его, а
вот что, он и сам толком не понимал. Наконец он смекнул, что его злит —
его ремесло. «Одинокий, чумазый угольщик! — сетовал он. — Что это за
жизнь! Каким уважением пользуются стекловары, часовые мастера, даже
музыканты по праздникам! А вот появится Петер Мунк, добела отмытый,
нарядный, в отцовской праздничной куртке с серебряными пуговицами и в
новехоньких красных чулках, — и что же? Пойдет кто-нибудь за мною следом,
подумает сперва: «Что за ладный парень!», похвалит про себя и чулки, и
молодецкую стать, но едва лишь обгонит меня и заглянет в лицо, сразу и
скажет: «Ах, да это всего-навсего Петер Мунк, угольщик!»
И плотовщики из другой части леса тоже возбуждали в нем зависть.
Когда эти лесные великаны приходили к ним в гости, богато разодетые,
навесив на себя добрых полцентнера серебра в виде пуговиц, пряжек и
цепочек; когда они, широко расставив ноги, с важным видом глядели на
танцоров, ругались по-голландски и, подобно знатным мингерам, курили
аршинные кельнские трубки, — Петер смотрел на них с восторгом; такой вот
плотовщик представлялся ему образцом счастливого человека. А когда эти
счастливцы, запустив руку в карман, пригоршнями вытаскивали оттуда
полновесные талеры и, поставив какой-нибудь грош, проигрывали в кости по
пять, а то и по десять гульденов, — у него мутилось в голове, и он в
глубоком унынии брел в свою хижину; в иной воскресный вечер ему случалось
наблюдать, как тот или другой из этих «лесных торгашей» проигрывал больше,
нежели бедный папаша Мунк зарабатывал за целый год. Среди этих людей
особенно выделялись трое, и Петер не знал, которым из них восхищаться
больше. Первый был краснолицый рослый толстяк, он слыл богатейшим
человеком в округе. Его прозвали Толстяк Эзехиль. Два раза в год он возил
в Амстердам строевой лес и был так удачлив, что продавал его намного
дороже, чем остальные, оттого и мог позволить себе возвращаться домой не
пешком, как все, а плыть на корабле, словно важный барин. Второй был самый
высокий и худой человек во всем Шварцвальде, его прозвали Долговязый
Шлуркер. Мунк особенно завидовал его необыкновенной смелости: он перечил
самым почтенным людям, и будь трактир даже битком набит, Шлуркер занимал в
нем больше места, нежели четыре толстяка, — он либо облокачивался на стол,
либо клал на скамью одну из своих длинных ног, — но никто не смел ему и
слова сказать, потому что у него было неслыханно много денег. Третий был
красивый молодой человек, который танцевал лучше всех во всем крае, за что
и получил прозвище Короля Танцев. Он был когда-то бедным парнем и служил
работником у одного из «лесных торгашей», но вдруг и сам стал несметно
богат; одни говорили, будто он нашел под старой елью горшок денег, другие
утверждали, будто острогой, которой плотовщики ловят рыбу, он выудил из
Рейна, невдалеке от Белингена, мешок золота, а мешок этот-де был частью
схороненного там сокровища Нибелунгов; короче говоря, он в одночасье
разбогател, за что и стар и млад теперь почитали его, словно принца.
Вот об этих-то людях и думал без конца Петер Мунк, когда в
одиночестве сидел в еловом лесу. Правда, им был свойствен один порок, за
который их все ненавидели, — то была их нечеловеческая алчность, их
бессердечное отношение к должникам и к бедным; надо вам сказать, что
шварцвальдцы — народ добродушнейший. Но известно, как оно бывает на свете:
хотя их и ненавидели за алчность, все же весьма почитали за богатство,
ведь кто еще, кроме них, так сорил талерами, словно деньги можно просто
натрясти с елок?
«Так дальше продолжаться не может, — решил однажды Петер, охваченный
печалью: накануне был праздник и весь народ собрался в трактире, — если
мне вскорости не повезет, я наложу на себя руки. Эх, был бы я так же
уважаем и богат, как Толстяк Эзехиль, или так же смел и силен, как
Долговязый Шлуркер, или так же знаменит, как Король Танцев, и мог бы, как
он, бросать музыкантам талеры, а не крейцеры! Откуда только взялись у него
деньги?» Петер перебрал в уме все способы добывания денег, но ни один не
пришелся ему по душе, наконец ему вспомнились предания о людях, которые в
стародавние времена разбогатели с помощью Голландца Михеля или Стеклянного
Человечка. Пока еще был жив его отец, к ним часто захаживали другие
бедняки, и они, бывало, подолгу судили и рядили о богатых и о том, как к
ним привалило богатство, нередко поминали они Стеклянного Человечка; да,
хорошенько подумав, Петер смог восстановить в памяти почти весь стишок,
который надо было произнести на Еловом Бугре, в самом сердце леса, чтобы
Человечек появился. Стишок этот начинался словами:

Хранитель Клада в лесу густом!
Средь елей зеленых таится твой дом.
К тебе с надеждой всегда взывал...

Но сколько он ни напрягал память, последняя строка никак не шла ему
на ум. Он уже подумывал, не спросить ли кого-нибудь из стариков, какими
словами кончается заклинание, но его всегда удерживала боязнь выдать свои
мысли; к тому же — так он считал — предание о Стеклянном Человечке знают
немногие, стало быть, и заклинание мало кто помнит; у них в лесу богатые
люди наперечет, да и отчего тогда его отец и другие бедняки не попытали
счастья? Однажды он навел на разговор о Человечке свою мать, и она
рассказала ему то, что он уже знал сам, она тоже помнила только первые
строки заклинания, но под конец все же поведала сыну, что
старичок-лесовичок показывается лишь тем, кто родился в воскресенье между
одиннадцатью и двумя часами. Сам Петер, знай он заклинание, как раз и мог
быть таким человеком, ибо он родился в воскресенье в половине
двенадцатого.
Как только Петер услыхал это, он чуть не спятил от радости и
нетерпения поскорее осуществить свой замысел. Хватит и того, думал Петер,
что он родился в воскресенье и знает часть заклинания. Стеклянный
Человечек непременно ему явится. И вот однажды, продав свой уголь, он
нового костра разжигать не стал, а надел отцовскую праздничную куртку,
новые красные чулки и воскресную шляпу, взял можжевеловый посох длиною в
пять футов и сказал на прощанье: «Матушка, мне надо сходить в город, в
окружную канцелярию, подходит срок тянуть жребий, кому из нас идти в
солдаты, вот я и хочу напомнить начальнику, что вы вдова и я у вас
единственный сын». Мать похвалила его за такое намерение, да только Петер
отправился прямехонько на Еловый Бугор. Место это находится на высочайшей
из шварцвальдских гор, на самой ее вершине, и в те времена на два часа
пути вокруг не было не то что селения — ни одной хижины, ибо суеверные
люди считали, что там нечисто. Да и лес, хоть и росли на Бугре прямо-таки
исполинские ели, в тех местах валили неохотно: у дровосеков, когда они там
работали, топор иной раз соскакивал с топорища и вонзался в ногу или
деревья падали так быстро, что увлекали за собой людей и калечили их, а то
и вовсе убивали, к тому же и самые прекрасные деревья из тех, что росли на
Еловом Бугре, можно было пустить только на дрова, — плотовщики ни за что
не взяли бы ни одного бревна оттуда в свой плот, ибо существовало поверье,
что и люди и плоты гибнут, если с ними плывет хоть одно бревно с Елового
Бугра. Вот почему на этом заклятом месте деревья росли так густо и так
высоко, что там и днем было темно, как ночью, и Петера Мунка стала
пробирать дрожь, — он не слышал здесь ни человеческого голоса, ни
чьих-либо шагов, кроме своих собственных, ни стука топора; казалось, птицы
и те не отваживаются залетать в густой мрак этой чащи.
Но вот Петер-угольщик взобрался на самый верх бугра и стоял теперь
перед елью чудовищной толщины, за которую любой голландский корабельщик,
не моргнув глазом, выложил бы сотню гульденов. «Здесь-то, наверное, и
живет Хранитель Клада», — подумал Петер, снял свою воскресную шляпу,
отвесил ели низкий поклон, откашлялся и дрожащим голосом проговорил:
— Добрый вечер, господин стекольный мастер!
Но ответа не последовало, вокруг царила такая же тишина, что и
раньше. «Может быть, я все же должен сказать стишок?» — подумал Петер и
пробормотал:

Хранитель Клада в лесу густом!
Средь елей зеленых таится твой дом.
К тебе с надеждой всегда взывал...

Когда он говорил эти слова, то, к великому своему ужасу, заметил, что
из-за толстой ели выглядывает какая-то странная крохотная фигурка; ему
показалось, что это и был Стеклянный Человечек, как его описывали: черная
курточка, красные чулочки и шляпа, все было в точности так, Петеру
почудилось даже, что он видит тонкое и умное личико, о котором ему
случалось слышать. Но увы! Стеклянный Человечек исчез столь же мгновенно,
как появился.
— Господин стекольный мастер! — немного помедлив, позвал Петер
Мунк. — Будьте так добры, не дурачьте меня!.. Господин стекольный мастер,
если вы думаете, что я вас не видел, то изволите очень ошибаться, я
заметил, как вы выглядывали из-за дерева.
Но ответа все не было, лишь иногда из-за ели Петеру слышался легкий
хриплый смешок. Наконец нетерпение пересилило страх, который до сих пор
еще удерживал его. «Погоди, малыш, — крикнул он, — я тебя мигом сцапаю!»
Одним прыжком достиг он толстой ели, но никакого Хранителя Клада там не
было и в помине, только крохотная пригожая белочка взбегала вверх по
стволу.
Петер Мунк покачал головой: он понял, что дело ему почти удалось,
вспомнить бы только еще одну-единственную строчку заклинания, и Стеклянный
Человечек предстанет перед ним, но, сколько он ни думал, сколько ни
старался, все было тщетно. На нижних ветвях ели снова появилась белочка,
казалось, она подзадоривает его или смеется над ним. Она умывалась,
помахивала своим роскошным хвостом и глядела на него умными глазками; но
под конец ему даже стало страшно наедине с этим зверьком, ибо у белки то
вдруг оказывалась человеческая голова в треугольной шляпе, то она была
совсем как обыкновенная белка, только на задних лапках у нее виднелись
красные чулки и черные башмаки. Короче говоря, забавный это был зверек,
однако у Петера-угольщика душа теперь совсем ушла в пятки, — он понял, что
д е л о т у т н е ч и с т о.
Обратно Петер мчался еще быстрее, чем шел сюда. Тьма в лесу,
казалось, делалась все непроглядней, деревья — все гуще, и страх охватил
Петера с такой силой, что он пустился бежать со всех ног. И только
заслышав вдали лай собак и вскоре после того завидев меж деревьев дымок
первого дома, он немного успокоился. Но когда он подошел поближе, то
понял, что с перепугу побежал не в ту сторону и вместо того, чтобы прийти
к стекловарам, пришел к плотовщикам. В том доме жили дровосеки: старик,
его сын — глава семьи, и несколько взрослых внуков. Петера-угольщика,
попросившегося к ним на ночлег, они приняли радушно, не любопытствуя ни
как его звать, ни где он живет; угостили яблочным вином, а вечером
поставили на стол жареного глухаря, любимое кушанье шварцвальдцев.
После ужина хозяйка и ее дочери уселись за прялки вокруг большой
лучины, которую сыновья разожгли с помощью превосходной еловой смолы; дед,
гость и хозяин дома курили и смотрели на работающих женщин, парни же
занялись вырезыванием из дерева ложек и вилок. В лесу тем временем
разыгралась буря, ветер выл и свистел среди елей, то тут, то там слышались
сильные удары, порой казалось, будто с треском валятся целые деревья.
Бесстрашные юноши хотели выбежать, чтобы понаблюдать вблизи это
грозно-прекрасное зрелище, но дед остановил их строгим взглядом и окриком.
— Никому бы я не посоветовал выходить сейчас за дверь, — сказал он, —
как бог свят, кто б ни вышел, назад не вернется, ведь нынешней ночью
Голландец Михель рубит себе деревья для нового плота.
Младшие внуки вытаращили глазенки: они и раньше слыхали о Голландце
Михеле, но теперь попросили дедушку рассказать о нем поподробнее; да и
Петер Мунк присоединил к ним свой голос, — в его краях о Голландце Михеле
рассказывали очень туманно, — и спросил у старика, кто такой этот Михель и
где обитает.
— Он хозяин здешнего леса, и ежели вы в ваши годы еще об этом не
слыхивали, значит, живете вы за Еловым Бугром, а то и дальше. Так уж и
быть, расскажу я вам о Голландце Михеле, что знаю сам и что гласит
предание. Тому назад лет сто, — так по крайней мере рассказывал мой дед, —
на всем свете не было народа честнее шварцвальдцев. Теперь, когда в нашем
краю завелось столько денег, люди стали дурными и бессовестными. Молодые
парни по воскресеньям пляшут, горланят песни и сквернословят, да так, что
оторопь берет; но в те времена все было по-иному, и пусть бы он сам
заглянул сейчас вон в то окно, я все равно скажу, как говорил уже не раз:
во всей этой порче виноват Голландец Михель. Так вот, сто лет тому назад,
а быть может и раньше, жил-был богатый лесоторговец, державший у себя
много работников; он сплавлял лес до самых низовьев Рейна, и господь
помогал ему, потому что был он набожным человеком. Однажды вечером
постучался к нему какой-то детина — таких он сроду не видывал. Одет, как
все шварцвальдские парни, только ростом на голову выше их, — даже трудно
было поверить, что живет на свете такой великан. Значит, просит он
лесоторговца взять его на работу, а тот, приметив, что малый на редкость
сильный и может таскать тяжести, тут же уговорился с ним о плате, и они
ударили по рукам. Михель оказался таким работником, какие лесоторговцу и
не снились. Когда рубили деревья, он управлялся за троих, а если ношу с
одного конца поднимали шестеро, за другой брался он один. Прошло с
полгода, как он рубил лес, и вот в один прекрасный день является он к
хозяину и говорит: «Хватит уж мне рубить лес, хочу я наконец поглядеть,
куда уплывают мои бревна, — что, коли вы и меня разок отпустите с
плотами?»
Лесоторговец отвечал: «Я не стану тебе препятствовать, Михель, если
тебе захотелось повидать свет. Хоть и нужны мне на рубке леса сильные
люди, а на плотах важнее ловкость, нежели сила, на сей раз пусть будет
по-твоему».
На том и порешили; плот, с которым предстояло ему плыть, составлен
был из восьми вязок, а последняя — из огромных строевых балок. И что же
дальше? Накануне вечером приносит Михель к реке еще восемь бревен — таких
толстых и длинных, каких свет не видывал, а он их несет играючи, словно
это всего-навсего шесты — тут всех прямо в дрожь бросило. Где он их
срубил — так до сих пор никто и не знает. Увидал это лесоторговец, и
сердце у него взыграло: он быстро прикинул в уме, сколько можно выручить
за эти бревна, а Михель и говорит: «Ну вот, на этих-то я и отправлюсь, не
на тех же щепочках мне плыть!» Хозяин хотел было дать ему в награду пару
сапог, какие носят плотовщики, да Михель отшвырнул их и принес невесть
откуда другие, невиданные; дед мой уверял, что весили они добрых сто
фунтов и были в пять футов длиной.
Плот спустили на воду, и ежели раньше Михель удивлял дровосеков, то
теперь пришел черед дивиться плотовщикам: они-то думали, что плот их из-за
тяжелых бревен пойдет медленно, а он, как только попал в Неккар, понесся
стрелой; там же, где Неккар делал излучину и плотовщики обыкновенно с
превеликим трудом удерживали гонку на быстрине, не давая ей врезаться в
прибрежный песок или гальку, Михель всякий раз соскакивал в воду, одним
толчком вправо или влево выправлял плот, так что он без помех скользил
дальше; а где река текла прямо, перебегал вперед на первую вязку,
приказывал всем положить весла, втыкал в дно реки свой огромный шест, и
плот с маху летел вперед, — казалось, будто деревья и села на берегу
стремительно проносятся мимо. Таким-то манером они вдвое быстрее обычного
достигли города Кельна на Рейне, где всегда сбывали свой груз, но теперь
Михель им сказал: «Ну и купцы! Хорошо же вы понимаете свою выгоду! Неужто
вы думаете, что кельнцы сами потребляют весь лес, который им пригоняют из
Шварцвальда? Нет, они скупают его у вас за полцены, а потом перепродают
подороже в Голландию. Давайте мелкие бревна продадим здесь, а большие
отвезем в Голландию; все, что мы выручим сверх обычной цены, пойдет в наш
карман».
Так говорил злокозненный Михель, и остальным это пришлось по душе:
кому хотелось повидать Голландию, кому взять побольше денег. Нашелся среди
них один честный малый, который отговаривал их рисковать хозяйским добром
или обманывать хозяина в цене, да они его и слушать не стали и сразу
позабыли его слова, только Голландец Михель не позабыл. Вот и поплыли они
со своим лесом дальше, вниз по Рейну, Михель управлял плотом и быстро
доставил их в Роттердам. Там предложили им цену, вчетверо больше прежней,
а за огромные Михелевы балки отвалили целую кучу денег. Когда шварцвальдцы
увидали такую уйму золота, они прямо с ума посходили от радости. Михель
поделил выручку — одну четверть лесоторговцу, три четверти — плотовщикам.
И тут пошла у них гульба; с матросами и со всякой прочей швалью шатались
они денно и нощно по кабакам, пропивали да проигрывали свои денежки, а
того честного парня, который их удерживал, Голландец Михель продал
торговцу живым товаром, и никто больше о нем не слыхал. С той поры и стала
Голландия раем шварцвальдских парней, а Голландец Михель — их повелителем;
лесоторговцы долгое время ничего не знали об этой тайной торговле, и
мало-помалу сюда, в верховья Рейна, стали притекать из Голландии деньги, а
с ними сквернословие, дурные нравы, игра и пьянство.
Когда правда наконец вышла наружу, Голландец Михель как в воду канул;
однако он жив и поныне. Вот уже сто лет творит он бесчинства в здешнем
лесу и, сказывают, многим помог разбогатеть, да только ценою их грешной
души — больше я ничего не скажу. Одно верно: и по сию пору в такие вот
бурные ночи выискивает он на Еловом Бугре, где никто леса не рубит, самые
отменные ели, и мой отец своими глазами видел, как ствол толщиной в четыре
фута переломил он, словно тростинку. Эти бревна он дарит тем, кто сошел с
пути истинного и стакнулся с ним: в полночь они спускают плоты на воду, и
он плывет с ними в Голландию. Только будь я государем в Голландии, я бы
приказал разнести его в куски картечью, — ведь все корабли, где есть хоть
одна доска из тех, что поставил Голландец Михель, неминуемо идут ко дну.
Потому и приходится слышать о стольких кораблекрушениях: отчего бы иначе
вдруг затонул красивый крепкий корабль высотою с церковь? Но всякий раз,
когда Голландец Михель в такую бурную ночь рубит ель в Шварцвальде, одна
из прежних его досок выскакивает из пазов корабля, в щель затекает вода, и
судно с людьми и товаром идет ко дну. Вот вам предание о Голландце Михеле,
и то истинная правда — вся порча в Шварцвальде пошла от него. Да, он может
дать человеку богатство, но я бы не стал у него что-нибудь брать, ни за
что на свете не хотел бы я быть на месте Толстяка Эзехиля или Долговязого
Шлуркера, говорят, что и Король Танцев предался ему!
Пока старик рассказывал, буря улеглась; напуганные девушки засветили
лампы и ушли к себе, а мужчины положили на лавку у печки мешок, набитый
листьями, вместо подушки для Петера Мунка и пожелали ему спокойной ночи.
Никогда еще Петеру не снились такие страшные сны, как в эту ночь: то
ему чудилось, будто огромный, страшный Голландец Михель распахивает окна в
горнице и своей длинной ручищей сует ему под нос мешок с деньгами,
легонько встряхивая его, так что монеты бренчат ласково и звонко; то ему
снилось, будто добрый Стеклянный Человечек скачет по комнате верхом на
громадной зеленой бутылке, и опять слышалось хриповатое хихиканье, как
давеча на Еловом Бугре; кто-то прожужжал ему в левое ухо:

За золотом, за золотом
В Голландию плыви,
Золото, золото
Смело бери!

Тут в правое ухо ему полилась знакомая песенка про Хранителя Клада в
еловом лесу, и нежный голосок прошептал: «Глупый Петер-угольщик, глупый
Петер Мунк, не можешь найти рифму на «взывал», а еще родился в
воскресенье, ровно в полдень. Ищи, глупый Петер, ищи рифму!»
Он кряхтел и стонал во сне, силясь найти рифму, но так как он еще
сроду не сочинял стихов, все его усилия были напрасны. Когда же с первыми
лучами зари он проснулся, сон этот показался ему очень странным; он сел за
стол и, скрестив на груди руки, стал размышлять о словах, которые
слышались ему во сне, — они все еще звучали у него в ушах. «Ищи, глупый
Петер, ищи рифму!» — повторил он про себя и постучал себе пальцем по лбу,
но рифма упорно не шла. Когда он по-прежнему сидел в той же позе и мрачно
глядел перед собой, неотступно думая о рифме на «взывал», мимо дома в
глубь леса прошли трое парней, и один из них на ходу распевал:

С горы в долину я взывал,
Искал тебя, мой свет.
Платочек белый увидал —
Прощальный твой привет.

Тут Петера словно молнией пронзило, он вскочил и выбежал на улицу, —
ему показалось, что он недослышал. Нагнав парней, он быстро и цепко
схватил певца за руку.
— Стой, приятель! — крикнул он. — Какая у вас там рифма на «взывал»?
Сделайте милость, скажите мне слова той песни!
— Еще чего вздумал! — возразил шварцвальдец. — Я волен петь, что
хочу! Ну-ка, отпусти мою руку, не то...
— Нет, ты мне скажешь, что пел! — в ярости кричал Петер, еще крепче
сжимая парню руку.
Увидев это, двое других немедля кинулись на Петера с кулаками и
дубасили до тех пор, пока он от боли не выпустил рукав третьего и,
обессилев, не рухнул на колени.
— Ну и поделом тебе! — смеясь, сказали парни. — А наперед запомни — с
такими, как мы, шутки плохи!
— Запомнить-то я, конечно, запомню, — вздыхая, ответил
Петер-угольщик. — Но теперь, когда вы все равно меня отдубасили, будьте
так добры, скажите, что он пел!..
Они снова расхохотались и стали над ним издеваться; но парень,
который пел песню, сказал ему слова, после чего они, смеясь и распевая,
двинулись дальше.
— Значит, увидал, — пробормотал бедняга; весь избитый, он с трудом
поднялся на ноги. — «Взывал» рифмуется с «увидал». Теперь, Стеклянный
Человечек, давай с тобой еще разок перемолвимся словом!
Он возвратился в дом, взял шляпу и посох попрощался с хозяевами и
отправился опять на Еловый Бугор. Медленно и задумчиво шел он своей
дорогой, — ведь ему непременно надо было вспомнить стишок; наконец, когда
он уже всходил на бугор, где ели обступали его все теснее и становились
все выше, стишок вдруг вспомнился сам собой, и он от радости даже
подпрыгнул.
Тут из-за деревьев выступил огромный детина в одежде плотовщика,
держа в руке багор длиной с корабельную мачту. У Петера Мунка подкосились
ноги, когда он увидел, что великан медленно зашагал рядом с ним, ибо он
понял, что это не кто иной, как Голландец Михель. Страшный призрак шел
молча, и Петер, в страхе, украдкой поглядывал на него. Он был, пожалуй, на
голову выше самого высокого человека, которого Петер когда-либо видел,
лицо его, хоть и сплошь изрытое морщинами, казалось не молодым и не
старым; одет он был в парусиновую куртку, а огромные сапоги, натянутые
поверх кожаных штанов, были знакомы Петеру из предания.
— Петер Мунк, зачем пришел ты сюда, на Еловый Бугор? — спросил
наконец лесовик низким глухим голосом.
— Доброе утро, земляк, — отвечал Петер, делая вид, что ничуть не
испугался, хотя на самом деле дрожал всем телом, — я иду через Еловый
Бугор к себе домой.
— Петер Мунк, — возразил великан, метнув на юношу страшный,
пронзительный взгляд, — через эту рощицу твой путь не лежит.
— Ну да, это не совсем прямой путь, — заметил тот, — но сегодня
жарко, вот я и подумал, что здесь мне будет попрохладней.
— Не лги, Петер-угольщик! — громовым голосом вскричал Голландец
Михель. — Не то я уложу тебя на месте вот этим багром. Думаешь, я не
видел, как ты клянчил деньги у гнома? — добавил он чуть мягче. — Положим,
то была глупая затея, и хорошо, что ты позабыл стишок, ведь коротышка-то
скупердяй, много он не даст, а если кому и даст, тот не возрадуется. Ты,
Петер, горемыка, и мне от души тебя жаль. Такой славный, красивый малый
мог бы заняться чем получше, а не сидеть день-деньской возле угольной ямы!
Другие так и сыплют талерами или дукатами, а ты едва можешь наскрести
несколько грошей. Что это за жизнь!
— Ваша правда, жизнь незавидная, ничего тут не скажешь!
— Ну, для меня это сущий пустяк, — я уже не одного такого молодца
вызволил из нужды, — не ты первый. Скажи-ка, сколько сотен талеров
понадобится тебе для начала?
Тут он потряс деньгами в своем огромном кармане, и они зазвенели как
нынешней ночью в Петеровом сне. Но сердце Петера при этих словах тревожно
и болезненно сжалось; его бросало то в жар, то в холод, не похоже было,
что Голландец Михель способен дать деньги из жалости, ничего не требуя
взамен. Петеру вспомнились таинственные слова старого дровосека о богатых
людях, и, полный неизъяснимого страха, он крикнул:
— Большое спасибо, сударь, только с вами я не хочу иметь дело — ведь
я вас узнал! — и побежал, что было прыти. Но лесной дух огромными шагами
следовал за ним, глухо и грозно ворча:
— Ты пожалеешь об этом, Петер, на лбу у тебя написано и по глазам
видно — меня тебе не миновать. Да не беги ты так быстро, послушай разумное
слово, вот уже и граница моих владений!
Но как только Петер это услыхал и заметил впереди неширокую канаву,
он помчался еще быстрее, чтобы поскорее пересечь границу, так что Михелю
под конец пришлось тоже прибавить шагу, и он гнался за Петером с бранью и
угрозами. Отчаянным прыжком юноша перемахнул через канаву, — он увидел,
как лесовик занес свой багор, готовясь обрушить его на голову Петера;
однако он благополучно прыгнул на ту сторону, и багор разлетелся в щепы,
словно ударясь о невидимую стену, только один длинный обломок долетел до
Петера.
Торжествуя, подобрал он обломок, чтобы швырнуть его назад грубияну
Михелю, но вдруг почувствовал, что кусок дерева ожил в его руке, и, к
ужасу своему, увидел, что держит чудовищную змею, которая тянется к нему,
сверкая глазами и алчно высовывая язык. Он выпустил ее, но она успела
плотно обвиться вокруг его руки и, раскачиваясь, понемногу приближалась к
его лицу. Вдруг раздался шум крыльев, и откуда-то слетел огромный глухарь,
он ухватил змею за голову своим клювом и взмыл с нею в воздух, а Голландец
Михель, видевший с другой стороны канавы, как змею унос некто посильнее
его, завыл и затопал от ярости.
Едва отдышавшись и еще весь дрожа, Петер продолжал свой путь; тропа
делалась все круче, а местность все пустыннее, и вскоре он снова очутился
возле громадной ели. Он принялся, как вчера, отвешивать поклоны
Стеклянному Человечку, а потом произнес:

Хранитель Клада в лесу густом!
Средь елей зеленых таится твой дом.
К тебе с надеждой всегда взывал,
Кто в воскресенье свет увидал.

— Хоть ты и не совсем угадал, Петер-угольщик, но тебе я покажусь, так
уж и быть, — проговорил тонкий, нежный голосок поблизости от него.
Петер в изумлении оглянулся: под красивой елью сидел маленький
старичок в черной курточке, красных чулочках и огромной шляпе. У него было
тонкое приветливое личико, а борода нежная, словно из паутины, он курил —
чудеса, да и только! — синюю стеклянную трубку, а когда Петер подошел
поближе, то еще больше удивился; вся одежда, башмаки и шляпа Человечка
были тоже из стекла, но оно было мягкое, словно еще не успело остыть, ибо
следовало за каждым движением Человечка и облегало его, как материя.
— Тебе, значит, повстречался этот разбойник, Голландец Михель? —
сказал Человечек, странно покашливая после каждого слова. — Он хотел тебя
хорошенько напугать, да только я отобрал у злыдня его хитрую дубинку,
больше он ее не получит.
— Да, господин Хранитель Клада, — ответил Петер с глубоким
поклоном, — я было здорово испугался. А вы, значит, и были тот глухарь,
что заклевал змею, — нижайшее вам спасибо. Я пришел сюда, чтобы просить у
вас совета и помощи, уж больно мне худо живется, угольщик, он угольщиком и
останется, а ведь я еще молод, вот я и подумал, что из меня могло бы выйти
кое-что получше. Как посмотрю на других, сколько они нажили за короткое
время, — взять хотя бы Эзехиля или Короля Танцев — у них денег куры не
клюют!
— Петер, — с величайшей серьезностью сказал Человечек, выпустив
длинную струю дыма из своей трубки. — Петер, об этих двоих я и слышать не
хочу. Какая им польза от того, что они несколько лет будут здесь слыть
счастливыми, зато потом станут тем несчастнее? Не презирай свое ремесло,
твой отец и твой дед были достойные люди, а ведь они занимались тем же
делом, что и ты, Петер Мунк! Не хотел бы я думать, что тебя привела сюда
любовь к праздности.
Серьезный тон Человечка испугал Петера, и он покраснел.
— Нет, господин Хранитель Клада, — возразил он, — я знаю, что
праздность — мать всех пороков, но ведь вы не станете на меня обижаться за
то, что другое занятие мне больше по душе, нежели мое собственное.
Угольщик — ничтожнейший человек на земле, вот стекловары, плотовщики,
часовых дел мастера — те будут попочтенней.
— Надменность нередко предшествует падению, — ответил Человечек уже
немного приветливей. — Что вы, люди, за странное племя! Редко кто из вас
бывает доволен тем положением, которое занимает по рождению и воспитанию.
Ну, станешь ты стекловаром, так тебе непременно захочется стать
лесоторговцем, а станешь лесоторговцем, тебе и этого будет мало, и ты
пожелаешь себе место лесничего или окружного начальника. Но будь
по-твоему! Если ты мне обещаешь прилежно трудиться, я помогу тебе, Петер,
зажить получше. Я имею обыкновение каждому, кто родился в воскресенье и
сумел найти путь ко мне, исполнять три его желания. В первых двух он
волен, а в третьем я могу ему и отказать, если желание его безрассудно.
Пожелай и ты себе что-нибудь, Петер, но смотри не ошибись, пусть это будет
что-нибудь хорошее и полезное!
— Ура! Вы замечательный Стеклянный Человечек, и не зря вас зовут
Хранителем Клада, вы и сами сущий клад! Ну, раз уж я могу пожелать, чего
душа моя просит, то я хочу, во-первых, уметь танцевать еще лучше Короля
Танцев и всякий раз приносить с собой в трактир вдвое больше денег, чем
тот!
— Глупец! — гневно вскричал Человечек. — Что за пустое желание —
хорошо танцевать и выбрасывать как можно больше денег на игру! Не стыдно
ли тебе, безмозглый Петер, так прозевать свое счастье! Что пользы тебе и
твоей бедной матери от того, что ты будешь хорошо танцевать? Что пользы
вам от денег, раз ты пожелал их себе только для трактира и все они будут
там оставаться, как деньги ничтожного Короля Танцев? Всю остальную неделю
ты опять будешь сидеть без гроша и по-прежнему терпеть нужду. Еще о д н о
твое желание будет исполнено — но подумай как следует и пожелай себе
что-нибудь дельное!
Петер почесал в затылке и, немного помедлив, сказал:
— Ну тогда я желаю себе самый большой и самый прекрасный стекольный
завод во всем Шварцвальде, со всем, что положено, а также деньги, чтобы им
управлять!
— И больше ничего? — озабоченно спросил Человечек. — Ничего больше,
Петер?
— Ну, можете добавить еще лошадь и повозочку...
— О, безмозглый Петер-угольщик! — вскричал Человечек и с досады
швырнул свою стеклянную трубку в ствол толстой ели так, что она
разлетелась вдребезги. — Лошадь! Повозочку! Ума, ума — вот чего следовало
тебе пожелать, простого человеческого разумения, а не лошадь и повозочку!
Ну, да не печалься, постараемся сделать так, чтобы это не пошло тебе во
вред, — второе твое желание в общем не так уж глупо. Хороший стекольный
завод прокормит своего владельца-умельца, тебе бы еще только прихватить
ума-разума, а уж лошадь и повозочка появились бы сами собой!
— Но, господин Хранитель Клада, у меня ведь остается еще одно
желание. Вот я и мог бы пожелать себе ума, коль мне его так недостает, как
вы говорите.
— Нет уж! Тебе еще не раз придется туго, и ты будешь рад-радехонек,
что у тебя есть в запасе еще одно желание. А теперь отправляйся-ка домой!
Вот, возьми, — сказал маленький владыка елей, вытаскивая из кармана
мешочек, — здесь две тысячи гульденов, это все, и не вздумай еще раз
являться ко мне за деньгами, не то я повешу тебя на самой высокой ели. Так
уж у меня заведено с тех пор, как я живу в этом лесу. Три дня тому назад
умер старый Винкфриц, которому принадлежал большой стекольный завод в
нижнем лесу. Сходи туда завтра утром и предложи наследникам свою цену,
честь по чести. Будь молодцом, прилежно трудись, а я время от времени
стану навещать тебя и помогать тебе советом и делом, раз уж ты ума себе
так и не выпросил. Но говорю тебе не шутя — твое первое желание было
дурно. Смотри, Петер, не вздумай зачастить в трактир, это еще никого не
доводило до добра.
Сказав это, Человечек достал новую трубку из прекраснейшего
прозрачного стекла, набил ее сухими еловыми шишками и сунул в свой
беззубый рот. Потом он вытащил огромное зажигательное стекло, вышел на
солнце и зажег трубку. Управившись с этим, он ласково протянул руку
Петеру, напутствовал его еще несколькими добрыми советами, а затем
принялся все сильнее пыхать своей трубкой и пускать дым все чаще, пока и
сам не скрылся в облаке дыма, который пах настоящим голландским табаком и
понемногу рассеивался, клубясь меж верхушек елей.
Когда Петер пришел домой, он застал мать в большой тревоге, — добрая
женщина думала, что ее сына не иначе как забрали в солдаты. Но он вернулся
в самом лучшем расположении духа и рассказал, что повстречал в лесу
доброго друга, который ссудил его деньгами, чтобы он, Петер, сменил
ремесло угольщика на другое, получше. Хотя мать Петера уже тридцать лет
жила в хижине угольщика и привыкла к черным от сажи лицам, как жена
мельника привыкает к белому от муки лицу своего мужа, все-таки она была
достаточно тщеславна, чтобы сразу, как только Петер расписал ей блестящее
будущее, исполниться презрения к своему сословию. «Да, — сказала она, —
мать владельца стекольного завода — это не какая-нибудь кумушка Грета или
Бета, теперь я в церкви буду садиться на передние скамьи, где сидят
порядочные люди».
Сын ее быстро поладил с наследниками стекольного завода. Он оставил
всех прежних рабочих, но теперь они должны были денно и нощно выдувать для
него стекло. Поначалу новое дело ему правилось. Он взял за привычку
неторопливо спускаться вниз на завод и важно расхаживать там, заложив руки
в карманы, заглядывая то туда, то сюда и отпуская замечания, над которыми
рабочие иной раз немало потешались; но самым большим удовольствием для
него было смотреть, как выдувают стекло. Нередко он тоже брался за работу
и выделывал из мягкой стекольной массы диковиннейшие фигуры. Но вскоре это
занятие ему наскучило, и он стал заходить на завод сперва только на часок,
потом через день, а там — и раз в неделю, и его подмастерья делали все,
что им вздумается. А причиной этому было то, что Петер зачастил в трактир.
В первое же воскресенье после того, как он побывал на Еловом Бугре, Петер
отправился в трактир и увидал там своих старых знакомцев — и Короля
Танцев, который лихо отплясывал посреди зала, и Толстяка Эзехиля — этот
сидел за пивной кружкой и играл в кости, то и дело бросая на стол звонкие
талеры. Петер поспешно сунул руку в карман, проверить, не обманул ли его
Стеклянный Человечек, — и гляди-ка! — карман его оказался битком набит
золотыми и серебряными монетами. Да и ноги у него так и чесались, будто
сами просились в пляс, и вот, как только кончился первый танец, Петер со
своей парой стал впереди, рядом с Королем Танцев, и когда тот подпрыгивал
на три фута кверху, Петер взлетал на четыре, когда тот выкидывал самые
замысловатые и невиданные коленца, Петер выписывал ногами такие вензеля,
что зрители были вне себя от изумления и восторга. Когда же в трактире
прослышали, что Петер купил стекольный завод, и увидали, что, поравнявшись
во время танца с музыкантами, он всякий раз бросает им по нескольку
крейцеров, удивлению не было границ. Одни думали, что он нашел в лесу
клад, другие — что получил наследство, но и те и эти отныне смотрели на
него как на человека, который чего-то добился в жизни, и оказывали ему
всяческое уважение — а все оттого только, что у него завелись деньги. И
хотя в тот вечер Петер проиграл целых двадцать гульденов, в кармане у него
по-прежнему звенело, словно там оставалась добрая сотня талеров.
Когда Петер заметил, сколь почтительно с ним обходятся, он от радости
и гордости совсем потерял голову. Он бросал теперь деньги целыми
пригоршнями и щедро раздавал их бедным, ибо еще не забыл, как его самого
прежде угнетала бедность. Искусство Короля Танцев было посрамлено
сверхъестественной ловкостью нового танцора, и этот высокий титул перешел
отныне к Петеру.
Самые завзятые воскресные игроки не делали таких дерзких ставок, как
он, но зато и проигрывали они куда меньше. Однако чем больше Петер
проигрывал, тем больше у него появлялось денег. Все происходило в точности
так, как он того требовал от Стеклянного Человечка. Он желал всегда иметь
в кармане ровно столько денег, сколько было их у Толстяка Эзехиля, а
ему-то он и проигрывал. И когда ему случалось проиграть двадцать-тридцать
гульденов зараз, они тотчас же вновь оказывались у него в кармане, стоило
только Эзехилю спрятать свой выигрыш. Мало-помалу он перещеголял в игре и
разгуле самых отпетых парней во всем Шварцвальде, и его чаще называли
Петер-игрок, чем Король Танцев, потому что теперь он играл и в будни. Зато
его стекольный завод постепенно пришел в упадок, и виной тому было
неразумие Петера. Стекла по его приказанию делали все больше, да только
Петер не сумел вместе с заводом купить и секрет, куда это стекло
повыгодней сбывать. Под конец он не знал, что ему делать со всем этим
товаром, и за полцены продал его бродячим торговцам, чтобы выплатить
жалованье рабочим.
Однажды вечером он плелся домой из трактира и, хотя немало выпил,
чтобы развеять печаль, все же с тоской и страхом думал о предстоящем ему
разорении. Вдруг он заметил, что рядом с ним кто-то идет, оглянулся — вот
тебе на! То был Стеклянный Человечек. Злоба и ярость обуяли Петера, он
стал запальчиво и дерзко бранить маленького лесовика — он-де виноват во
всех его, Петера, несчастьях.
— На что мне теперь лошадь и повозочка? — кричал он. — Какой мне толк
от завода и от всего моего стекла? Когда я был простым чумазым угольщиком,
мне и то веселее жилось, и я не знал забот. А теперь я со дня на день жду,
что придет окружной начальник, опишет мое добро за долги и продаст с
торгов.
— Вот, значит, как? Выходит, я повинен в том, что ты несчастлив?
Такова твоя благодарность за все мои милости? Кто тебе велел загадывать
такие дурацкие желания? Ты захотел стать стеклоделом, а куда продавать
стекло, и понятия не имел. Разве я тебя не предупреждал, чтобы ты был
осмотрителен в своих желаниях? Ума, смекалки — вот чего тебе не хватает,
Петер.
— При чем тут ум и смекалка! — вскричал тот. — Я ничуть не глупее
других, ты еще в этом убедишься, Стеклянный Человечек. — С этими словами
он грубо схватил лесовичка за шиворот и закричал: — Попался, господин
Хранитель Клада! Я нынче же назову свое третье желание, а ты изволь мне
его исполнить. Так вот, я желаю тут же на месте получить дважды по сто
тысяч талеров и дом, а сверх того... ой-ой-ой! — завопил он и задергал
рукой: Стеклянный Человечек превратился в расплавленное стекло и огнем жег
ему руку. А сам Человечек бесследно исчез.
Еще много дней спустя распухшая рука напоминала Петеру о его
неблагодарности и безрассудстве. Но потом он заглушил в себе голос совести
и подумал: «Ну и пусть они продают мой завод и все остальное, у меня ведь
еще остается Толстяк Эзехиль. Пока у него по воскресеньям водятся в
кармане денежки, они будут и у меня».
Верно, Петер! Ну, а как их у него не станет? Так в конце концов и
случилось, и то был удивительный арифметический казус. Однажды в
воскресенье подъехал он к трактиру, все любопытные повысовывались из окон,
и вот один говорит: «Петер-игрок прикатил», другой ему вторит: «Да, Король
Танцев, богатый стеклодел», а третий покачал головой и сказал: «Было
богатство, да сплыло; поговаривают, что у него куча долгов, а в городе
один человек сказывал, будто окружной начальник вот-вот назначит торги».
Петер-богач важно и церемонно раскланялся с гостями, слез с повозки и
крикнул:
— Добрый вечер, хозяин! Что, Толстяк Эзехиль уже пришел?
Ему ответил низкий голос из дома:
— Заходи, заходи, Петер! Твое место свободно, а мы уж засели за
карты.
Петер Мунк вошел в трактир и сразу полез в карман: должно быть,
Эзехиль имел при себе изрядный куш, потому что Петеров карман был набит
доверху. Он подсел за стол к остальным и начал играть; то проигрывал, то
выигрывал, так и сидели они за карточным столом до вечера, покуда весь
честный люд не стал расходиться по домам, а они все продолжали играть при
свечах; тут двое других игроков сказали:
— На сегодня хватит, нам пора домой, к жене и детям.
Однако Петер-игрок стал уговаривать Толстяка Эзехиля остаться. Тот
долго не соглашался, но под конец воскликнул:
— Ну ладно, сейчас я сосчитаю свои деньги, а потом мы бросим кости;
ставка — пять гульденов; меньше — не игра.
Он вытащил кошелек и сосчитал деньги — набралось ровнехонько сто
гульденов, так Петер-игрок узнал, сколько есть у него — ему и считать не
надо было. Однако если раньше Эзехиль выигрывал, то теперь он терял ставку
за ставкой и при этом сыпал страшнейшими ругательствами. Стоило ему
бросить кость, как следом за ним бросал и Петер, и всякий раз у него
оказывалось на два очка больше. Наконец Эзехиль выложил на стол последние
пять гульденов и воскликнул:
— Попробую еще разок, но коли опять проиграю — все равно не брошу;
тогда ты, Петер, дашь мне взаймы из своего выигрыша! Честный человек
всегда помогает ближнему.
— Изволь, хоть сто гульденов, — отвечал Король Танцев, который не мог
нарадоваться своему везению.
Толстяк Эзехиль встряхнул кости и бросил: пятнадцать. «Так! — крикнул
он. — Поглядим теперь, что у тебя!» Но Петер выкинул восемнадцать, и тут у
него за спиной раздался знакомый хриплый голос: «Все! Это была последняя
ставка».
Он оглянулся — позади него во весь свой огромный рост стоял Голландец
Михель. От испуга Петер выронил деньги, которые только что сгреб со стола.
Но Толстяк Эзехиль не видел Михеля и требовал у Петера-игрока десять
гульденов, чтобы отыграться. Словно в забытьи полез он в карман, но денег
там не оказалось; он стал трясти свой кафтан, да только оттуда не выпало
ни единого геллера, и лишь теперь Петер вспомнил первое свое желание —
всегда иметь столько денег, сколько их у Толстяка Эзехиля. Богатство
развеялось как дым. Эзехиль и трактирщик с удивлением глядели, как он
роется в карманах и не находит денег, — им не верилось, что у него их
больше нет; но когда они сами обшарили его карманы и ничего не нашли, то
впали в бешенство и стали кричать, что Петер — колдун, что весь выигрыш и
остаток своих денег он колдовским способом переправил домой. Петер стойко
защищался, но все было против него; Эзехиль объявил, что разнесет эту
ужасную историю по всему Шварцвальду, а трактирщик пригрозил завтра с
рассветом отправиться в город и заявить на Петера Мунка, как на колдуна;
он надеется еще увидеть, добавил трактирщик, как Петера будут сжигать. Тут
они, озверев, набросились на Петера, сорвали с него кафтан и вытолкали за
дверь.
Ни одной звездочки не горело на небе, когда Петер, в полном унынии,
брел домой; однако он все же различил рядом с собой угрюмого великана,
который не отставал от него ни на шаг и наконец заговорил:
— Доигрался ты, Петер Мунк. Конец твоему барскому житью, я бы мог
предсказать это еще тогда, когда ты не желал со мной знаться и побежал к
глупому стеклянному гному. Теперь ты и сам видишь, что бывает с теми, кто
не слушает моего совета. Что ж, попытай теперь счастья со мной — мне тебя
жаль. Никто еще не раскаивался в том, что обратился ко мне. Так вот, ежели
дорога тебя не пугает, завтра я целый день буду на Еловом Бугре — стоит
тебе только позвать.
Петер прекрасно понял, кто с ним говорит, но его охватил ужас. Ничего
не ответив, он бросился бежать к дому.

@темы: сказки моего детства